Психогеография не имеет прямого отношения ни к городским сумасшедшим, ни к путешествиям в астральном теле. Это наука о взаимодействии души (Ψυχή ) с пространством. Науку эту нигде не преподают, что и не удивительно, поскольку задумана она была как своего рода провокация в 1953 году участником «Леттристского Интернационала» Иваном Щегловым и подхвачена философом Ги Дебором. Психогеографы утверждали: отношение к городу, сформированное потребительским циклом «работа-дом-покупки» – изначально ущербно, поскольку 95% городского пространства в таком цикле полностью скрыто от участника передвижения, и воскресные «прогулки» (по улице Советской в Зауральскую рощу, например) мало что добавляют к этому опыту, поскольку они предсказуемы и определены, под них заранее заготовлено пространство и время. Так «прямоугольные» горожане становятся жертвами буржуазной скуки. Несмотря на то, что слово «буржуа» означает буквально «горожанин» (хотя возможна и сельская буржуазия, хорошо знакомая оренбуржцам), антибуржуазное здесь вовсе не означает антигородское. Это, скорее, попытка создания другого, небуржуазного субъекта для объективно одного (с буржуа) городского пространства. Если субъект поменялся, тогда и только тогда можно претендовать на изменение этого пространства: муравьи не менялись миллионы лет, и муравьи по прежнему строят муравейники и будут строить муравейники еще миллионы лет. Посмотреть на муравейник взглядом немуравья, стать Колумбом той Америки, в которой живешь с рождения – это и есть вызов психогеографии, которая стремится вырвать участника «великих психогеографических открытий» из объятий буржуазной скуки (но и буржуазного комфорта, разумеется).
В отношении Оренбурга на виртуальных страницах этого ресурса были озвучены самые разные позиции, формирующие спектр мнений с крайними полюсами от «Оренбург – город для жизни» до «Оренбург – вообще не город». Для меня, как для «чужого в стране чужой» никакой «проблемы» здесь вообще не существовало: я столкнулся с Оренбургом в его данности как путешественник и сразу же понял, что любое контрастное, оценочное сравнение с каким-либо другим местом просто убьет мой опыт непосредственного восприятия и переживания города. Свободный от необходимости ходить в офис и ездить в «Армаду», я спонтанно слонялся по его хордам и диагоналям, осуществляя ключевой принцип психогеографии – так называемый «дрейф». Как Николай Гумилев я пропадал в «Абиссинии» с ее деревянными, цвета яичного желтка, жирафами и раскрашенными в цвета эфиопского флага скамейками, оказался в Москве 90-х годов, зайдя во дворы позднесоветских многоэтажек между Чкалова и Туркестанской, побывал в грозу в «Ведьминой Шляпе» – этой импровизированной художественной галерее с чудесным наивным искусством тусовочного псевдограффити, которое подавляющее большинство местных (многие из них, выходцы с села, только недавно вкусили «городской порядок» и «как оно должно быть») никогда не оценят, пронаблюдал за словесной перепалкой через стену СИЗО на Набережной и за парочкой, устроившей фотосессию в какой-то подворотне на Кирова, отметил смену политического курса продуктового магазина, сменившего, наконец, советский флаг на триколор (о да, здесь есть флаги на продуктовых магазинах!) Что-то костариканское или пуэрториканское было в необычайно сексуальных, загорелых ногастых роллершах на Советской, и что-то балканское – в детях из частного сектора «Абиссинии», которые, как ни в чем не бывало, организованной командой без какого либо присмотра уверенно устраивались играть во что-то очень интересное и архаичное на картонке вдоль обочины проезжей части с ее раздавленными голубями и кошками (сценка, которую не без оснований параноидальный Екатеринбург, переполненный «опекой», позабыл еще четверть века назад). Я еще не сталкивался с обещанной мне буддистской, полукалмыцкой пустотой «Мертвого Города», не проверял довольно устаревшие сведения о существовании в городе подпольного нудистского пляжа, не испытывал на себе острую потребность в безопасности в районе «Шанхая» – просто потому, что до самого последнего времени не хотел попадать никуда специально.
Прискорбно, что местные никогда не были мне подмогой в этих дрейфах. Оренбург как живая реальность, пользуясь психоаналитическим термином, вытесняется ими в подсознание, как что-то, чего следует стыдиться. На «дневном», сознательном уровне оренбуржцев интересует лишь «бегство от деревни», приближение к буржуазному потребительскому идеалу, который едва ли может быть когда-либо достигнут провинциальным российским городом, пусть даже и столь процветающим (в терминах валового продукта и управления), как Оренбург, тем более в условиях глобального экономического кризиса. О провинциальности и ее не преодолении даже, а игнорировании на уровне сознания, как о частном случае деколонизации, вы, возможно, прочтете в одной из следующих статей автора. Пока же он просто призывает вас: дрейфуйте, кочуйте, устраивайте стоянки. Вспомните, в конце концов, о том, что вы живете на земле, отнятой вашими предками у кочевников. Откройте хоть что-нибудь спонтанное в этой «русской Америке» и назовите это своим именем.
