«Ты не имеешь права молчать»

Автор: Наталья Русинова

Орен1 публикует выдержки из сохранившихся в Государственном архиве Оренбургской области воспоминаний бывшего узника фашистских концлагерей.

Детство

Сагит Тазетдинов родился и вырос в селе Карагузино Саракташского района. Его отец в молодости закончил духовное учебное заведение, но становиться муллой не пожелал, за что был изгнан из дома. До октябрьской революции батрачил на зажиточных крестьян – пас скот. Еще с малолетства Сагит помогал отцу, чтобы прокормить многочисленное семейство. «Ни я, ни мои братья и сестры никогда не имели нового платья или обуви. Землянка у нас была ветхая, крошечная. Шесть человек и корова на площади 15 м²», – вспоминает Сагит Тазетдинов.

Бедность и полученная отцом тяжелая травма вынудили мальчика самостоятельно наниматься на работу. Окончив всего 4 класса начальной татарской школы, в 13 лет Сагит батрачил на богатого казака Александра Лаврова – возил навоз на его поле, ухаживал за скотиной, пас овец. Замерзая в степи от пронизывающего холодного ветра, мальчик завидовал овцам, одетым в теплые шубы, и мечтал об учебе.

Узнав, что по вечерам в школе муллы учатся русскому языку (только научившиеся читать и писать по-русски могли получить должность священнослужителя в мечети), Сагит стал посещать эти занятия. Учился старательно, за что был отмечен учителем, который однажды вручил ему книгу и попросил прочитать и после пересказать. «Весь вечер в своей землянке читал я рассказ при свете коптилки. Большинство слов были мне непонятны (русский язык я почти не знал), но рассказ выучил наизусть». Учитель похвалил мальчика и посоветовал ему обязательно учиться дальше. Но у семьи не нашлось трех рублей в месяц, чтобы оплачивать учебу. Юноше пришлось самому прокладывать себе дорогу – работать и учиться.

Эти воспоминания о тяжелом детстве, о родных краях помогли Сагиту пережить годы, проведенные в фашистских лагерях.

«Если бы я успел…»

«Две ручные гранаты. Одна длинная, с деревянной ручкой, другая – круглая, похожая на нашу «лимонку». Если бы я или кто-нибудь другой успел выбросить их из окопа передового наблюдательного пункта, возможно, тогда все сложилось бы иначе в моей судьбе», – пишет подполковник Сагит Тазетдинов, командир I стрелкового полка.

2 октября 1941 года он, находясь в этом окопе, уточнял по телефону боевую задачу для второго эшелона дивизии. В это время подобравшиеся к наблюдательному пункту немцы швырнули туда две гранаты. Сагит получил тяжелое ранение.

– Комиссар? Комиссар? – кричали немцы, наведя дула автоматов на раненного офицера.

– Нет! Не комиссар! Офицер! – вступились за командира бойцы.

С комиссарами и политработниками немцы расправлялись на месте. Сквозь кровавый туман в глазах Сагит увидел, что взрывом тяжело ранило его адъютанта и еще четырех связистов. Одному из солдат осколок попал в живот. Бойцы, которые могли передвигаться самостоятельно, соорудили носилки для Сагита и под конвоем понесли его к пункту сбора военнопленных.

«Я, советский офицер, накопивший опыт еще в гражданскую войну, так нелепо, так неожиданно попал в плен», – вспоминал командир полка, пока его несли к месту сбора. Он возвращался мыслями к полковому митингу перед отправкой на фронт. «Мы обещали разгромить немцев в течение нескольких месяцев. Горькой иронией звучал сейчас приказ, спущенный сверху: взять с собой парадное обмундирование для участие в параде на главной площади в Берлине».

По пути, сделав короткий привал в болотистой низине, бойцы в спешном порядке закопали партийные билеты. На сборном пункте в тот день набралось около трехсот человек. Отсюда пленных доставили в Рославльский лагерь.

Тухлая конина, вши и кипяток

Одноэтажное полуразрушенное здание из красного кирпича с выбитыми окнами, нары и жесткая солома. Никакой защиты от ледяного ветра и дождя со снегом. Лучшие места на нижнем ярусе нар узники отвели для тяжело раненных. Но и им не хватало места – многие лежали вповалку на холодном полу. Никакой медицинской помощи. Окровавленные бинты отрывали с кожей и волосами, промывали под обычной водой и накладывали повязку обратно. Раны нагнаивались. В бараке стоял смрад.

В первые дни пленным не давали даже хлеба. Позже кормили полуразложившимся мясом убитых на поле боя лошадей. «Конское мясо десяти-пятнадцатидневной давности рубили на куски вместе со шкурой и варили в котле. Кормили раз в сутки, а утром и вечером давали горячую воду».

Здоровым пленным приходилось в лагере еще хуже, чем раненным. Круглые сутки они находились под открытым небом, невзирая на дождь, снег и холод, – дожидались отправки в другие лагеря. Эсэсовцы рыскали со своими овчарками среди многотысячной толпы, выискивая евреев и политработников. В помещение «лазарета» они заходить не отваживались. Из-за скученности и грязи там развелось неисчислимое количество вшей. «Обреченные на неподвижность раненные страдали не только от боли в ранах, но и от того, что их живьем поедали насекомые».

«Перемолоть каждого, кто мог держать оружие»

Из Рославльского лагеря Сагита и других заключенных перевели в Могилев. «В товарный вагон набивали человек по 80. Ехали стоя. Только совершенно ослабевшие и больные сидели, скорчившись около переполненной параши. Жидкость из нее во время хода поезда плескалась прямо на них. Здесь же лежали мертвые».

Еду узникам выдавали один раз в сутки: хлеб, соленая рыба и вода. У многих пленных при себе не было тары и воды набрать им было не во что. Несчастные страдали от жажды.

Осенью 1941 года в Могилевском лагере находилось порядка 33 тысяч заключенных. К февралю 1942 их осталось не более трех тысяч. Голод, тиф и расстрелы – главные причины массовых смертей. Немцы старались сломить людей, перемолоть каждого, кто был способен держать оружие в руках.

«Нам выдавали в день по 300 граммов хлеба, испеченного из какого-то суррогата. Похлебку из свеклы или картошки. Люди на таких харчах отекали и обессиливали. Их целыми партиями отправляли в изолятор, откуда они уже не возвращались. Клопы сидели везде: в щелях стен и нар; они вылезали из одежды, ползали по полу, сыпались на голову с потолка».

За хлебом по трупам

Каждый день в лагерных застенках умирало по пять, а то и больше, сотен человек. «Их не успевали хоронить и складывали штабелями около изолятора. Потом, согнав пленных, заставляли вывозить трупы за территорию лагеря и хоронить. Если замерзшие тела недостаточно плотно укладывались в сани, надзиратели отрубали им руки и ноги, мешавшие погрузке».

Одна большая яма служила общей могилой для всех. Немцы часто нарушали правило, по которому полагалось хоронить по сто человек в одной яме, и велели сыпать больше – порой до 300 тел. «В груде трупов, валявшихся возле изолятора, можно было увидеть покойников со срезанным мясом», – вспоминает Сагид Тазетдинов. Некоторые узники на фоне голода не гнушались человеческим мясом. Вскоре по лагерю поползли служи о начавшейся охоте и на живых. Голодающие собирались по несколько человек и нападали на своих же собратьев. Убивали и ели. По противоречивым данным, информация об «охотниках-людоедах» была лишь слухами, которые распускались немцами для устрашения заключенных. А потом они сами же проводили массовые расстрелы узников за якобы людоедство.

«Все в лагере делалось с таким расчетом, чтобы превратить человека в озлобленное животное. По утрам выдачу хлеба производили только из двух окон. Паек давали исключительно лично в руки. Огромные очереди выстраивались в зимних сумерках. Мы несли на носилках больных, чтобы и им выдали порцию. Некоторые пленные тащили тела умерших ночью под видом таких больных. Не пропадать же хлебу! После получения пайка мертвецов за ненадобностью оставляли около окошка. Остальные очередники уже шагали по трупам. А немцы с презрением смотрели на нас».

 

Сагит Тазетдинов и другие заключенные, дожившие до победы, провели в плену все военные годы. Неоднократно их перевозили из лагеря в лагерь. Лишь немногие выдержали выпавшие на их долю испытания и смогли увидеть мирное небо над своей головой. В 1965 году он записал свои воспоминания на страницах толстой тетради и оставил ее на хранение в Оренбургском областном государственном архиве. Всю историю о его судьбе можно узнать из этой тетради.